Мечты - не для того, чтоб ими грезить, а для того, чтоб их осуществлять. (с) Гакт
Он доводит душу до такого состояния, когда хочется выть то ли от боли, то ли от невероятного наслаждения, когда внутри у тебя все начинает сжиматься в такт волшебной музыке и голосу. Голосу, который с первых же секунд песни заполняет тебя от кончиков волос, до кончиков пальцев на руках и ногах. Голосу, который своей божественной глубиной и красотой, заставляет скорее биться сердце.
Он доводит до такого состояния, когда ты уже становишься неспособным воспринимать что-либо другое, кроме льющейся из наушников музыки, музыки, которой ты начинаешь жить, стоит ей лишь начаться.
Пять минут песни – и ты выпадаешь на это время из окружающего мира, ты живешь в совершенно другом мире, выстроенным из невероятных переливов нот, голоса, эмоций, идущих из глубины другого человека и передающих их, сквозь пространство и расстояния, сквозь время, музыку. Пять минут – пять минут откровений. Откровений художника, сделавшего тонкий изящный рисунок на поверхности музыки и причудливой игрой слов, которая впечатывается в самые глубины тебя, оставляя там неизгладимое впечатление.
Оставляя там не проходящую память о себе.
Еле заметные уху изменения тональности, вариации – и ты можешь почувствовать, что ты плачешь. По щекам текут слезы, обжигая холодную кожу, хоть ты и знаешь, что эти слезы не твои, а художника, набросавшего этот легкий этюд, внутри которого, как в прорисованной маслом картине, лежит смысл, лежит крик, который вырвется в тот момент, когда кто-то другой сможет его почувствовать.
А он будет ждать, пока этот кто-то почувствует, пронесет это через себя, прочувствует это душой, которая будет сжиматься при каждом новом аккорде, которая будет столь же сильно болеть, как и у художника, которого, возможно, уже не будет.
Этот набросок слишком тонок, слишком сладок и так хрупок, отчего болезненно-прекрасно раним. И это заставляет катиться по щекам слезы. Чужие слезы, слезы художника, набросавшего этюд, под влиянием мимолетного впечатления.
А разве не в этом, высшая красота произведения, как не в способности его заставить перенести слезы слушателю? А разве не в этом его трагичность и тонкая красота, притягивающая миллионы людей. А разве не это… истинная любовь? Любовь к мимолетным этюдам и острым смычкам скрипки, подобно нотам раздирающим душу? Разве нет?
Или это просто поток чьего-то сознания, который выливается всего в пяти минутах? Разве нет? Тогда что это?
Не важно, что от этого, но от этого болит душа за того художника, своим этюдом заставившего катится слезам по холодной коже. А нет в мире высшего наслаждения, как прикоснуться к душе другого человека и прожить ее целых пять минут.
Он доводит до такого состояния, когда ты уже становишься неспособным воспринимать что-либо другое, кроме льющейся из наушников музыки, музыки, которой ты начинаешь жить, стоит ей лишь начаться.
Пять минут песни – и ты выпадаешь на это время из окружающего мира, ты живешь в совершенно другом мире, выстроенным из невероятных переливов нот, голоса, эмоций, идущих из глубины другого человека и передающих их, сквозь пространство и расстояния, сквозь время, музыку. Пять минут – пять минут откровений. Откровений художника, сделавшего тонкий изящный рисунок на поверхности музыки и причудливой игрой слов, которая впечатывается в самые глубины тебя, оставляя там неизгладимое впечатление.
Оставляя там не проходящую память о себе.
Еле заметные уху изменения тональности, вариации – и ты можешь почувствовать, что ты плачешь. По щекам текут слезы, обжигая холодную кожу, хоть ты и знаешь, что эти слезы не твои, а художника, набросавшего этот легкий этюд, внутри которого, как в прорисованной маслом картине, лежит смысл, лежит крик, который вырвется в тот момент, когда кто-то другой сможет его почувствовать.
А он будет ждать, пока этот кто-то почувствует, пронесет это через себя, прочувствует это душой, которая будет сжиматься при каждом новом аккорде, которая будет столь же сильно болеть, как и у художника, которого, возможно, уже не будет.
Этот набросок слишком тонок, слишком сладок и так хрупок, отчего болезненно-прекрасно раним. И это заставляет катиться по щекам слезы. Чужие слезы, слезы художника, набросавшего этюд, под влиянием мимолетного впечатления.
А разве не в этом, высшая красота произведения, как не в способности его заставить перенести слезы слушателю? А разве не в этом его трагичность и тонкая красота, притягивающая миллионы людей. А разве не это… истинная любовь? Любовь к мимолетным этюдам и острым смычкам скрипки, подобно нотам раздирающим душу? Разве нет?
Или это просто поток чьего-то сознания, который выливается всего в пяти минутах? Разве нет? Тогда что это?
Не важно, что от этого, но от этого болит душа за того художника, своим этюдом заставившего катится слезам по холодной коже. А нет в мире высшего наслаждения, как прикоснуться к душе другого человека и прожить ее целых пять минут.